Другие работы автора

Александр Кобринский

Феномен Сократа

Глава I. Клянусь собакой.

Из диалогов Платона нам известно, что Сократ имел обыкновение клясться собакой. "И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду...", - высказывается он в платоновской "Апологии" (I, 22 а ); в "Хармиде" (I, 172 е) Сократ говорит Критию "Да, клянусь собакой..."; в "Гиппии большом" (I, 287 е) "Прекрасный и славный ответ, Гиппий, клянусь собакой!"; в "Кратиле" (I, 411 b) в обращении к Гермогену "И правда, клянусь собакой, я, кажется, неплохой гадатель..."; в "Государстве" (III, 399 e) "И клянусь собакой, - воскликнул я, - мы и сами не заметили...".

У исследователей творческого наследия Платона и неисчислимого количества комментаторов, сложилось мнение, что выражение Сократа "клянусь собакой" использовалось им для того, чтобы в обыденных разговорах не призывать в свидетели богов, так как он, якобы, считал это неблагочестивым. И, казалось бы, действительно - в "Законах", например (IV, 916 b), Афинянин следующим образом высказывается по поводу такого почтения к богам: "Прекрасен вообще обычай - не осквернять пустыми призывами имена богов, раз находишься в таком отношении к богам в смысле чистоты и непорочности, в каком нередко бывает большинство из нас". Следует сказать, что подобное благочестие было свойственно не только афинянам. Известно, например, что верующие евреи считали и считают имя своего бога настолько святым, что никогда его не произносят. При этом не мешает заметить, что они соблюдали и соблюдают это правило неукоснительно, чего о Сократе никак не скажешь. Так, например, в той же платоновской "Апологии", обращаясь к афинянам, Сократ клянется не только собакой, но и Зевсом (I, 17 с). В "Лисиде" (I, 211 e) Сократ говорит Менексену: "Я... желал бы иметь хорошего друга гораздо больше, чем самого лучшего в мире перепела или же петуха либо, клянусь Зевсом, коня или собаку; и полагаю, клянусь собакой...". Этот отрывок из "Лисида" любопытен еще и тем, что из него видно, что Сократ не делал какой-либо основополагающей разницы между двумя видами клятв и, очевидно, что никакой благочестивости, в упомянутом нами отношении, он не придерживался; и тем еще, что та собака, которая является объектом его клятвы, отличается, по логике вещей, от натуральной собаки, даже от самой лучшей в мире, ибо в последнем смысле Сократ предпочитает "иметь хорошего друга". Из этого следует, что выражение Сократа "клянусь собакой" выходит за пределы умолчания имени громовержца или, скажем, веселого идиоматического украшения, придуманного гениальным Платоном с целью вкрапления в текстовое течение диалогов для придания им большей естественности... То, что никакой трепетной благочестивости по отношению к верховному божеству Сократ не питал, находит подтверждение и в произведении Ксенофонта "Воспоминания о Сократе" - особенно в переданной им беседе философа со знаменитой гетерой (III, гл. 11, 9-10) : "Так каким же способом мне ловить друзей? - спросила Феодота. Клянусь Зевсом, вот каким, отвечал Сократ...".

Размышление над выявленными фактами приводит нас к неизбежному выводу, что выражение "клянусь собакой" употреблялось Сократом не потому, что он избегал произносить имя Зевса, ввиду благочестивости своей, но автоматически выплывало в его уме из глубин подсознания и, следовательно, роль, отводимая собаке в этих клятвах, являлась психологическим свойством сократовского характера, присущего только ему. Это тем более обращает на себя внимание, что никто из персонажей в диалогах Платона подобным образом не клянется. Мы пытались найти нечто подобное в других литературных произведениях древнегреческого периода, но и там с идентичными фразеологическими оборотами не сталкивались. Единственным источником, намекающим на происхождение этой клятвы, являются сами платоновские диалоги, а именно - в "Горгии" (I, 482 b) Сократ говорит "...клянусь собакой, египетским богом, Калликл не согласится с Калликлом и всю жизнь будет петь не в лад с самим собою".

Сконцентрируем наше внимание на отождествлении Сократом собаки с египетским богом. Известно, что собака в Древнем Египте ассоциировалась с богом Анубисом, к которому имели непосредственное отношение и другие представители собачьих - шакалы и волки. Центром культа Анубиса на протяжении всей истории Древнего Египта был город Касса, столица XVII верхнеегипетского нома (греческое название города - Кинополь, то есть "Собакоград"). Анубис, как бог, являлся главой Загробного Царства. Начиная с периода Среднего Царства (2100 г. до н. э.), Анубис, наряду с другими богами (Упуатом, Хентиаменти и др.), имеющими сходную иконографию, становится богом некрополей и связывается с мумификацией умерших и погребальными мистериями (бальзамировщик в процессе мумификации трупа надевал маску шакалоголового бога Анубиса).

Попутно заметим, что ритуальная взаимозаменяемость собаки, шакала и волка характерна не только для древнеегипетского религиозного мировоззрения, но прослеживается как в Авесте, так и в Ригведе. И в том и в другом источнике эти животные (собака и волк) называются сходными словами: spaka и svaka. Это этимологическое (и ритуальное) родство было замечено Гамкрелидзе Т.В. и Ивановым В.В. в процессе историко-топологического анализа праязыка индоевропейцев и протокультуры [10, с. 591]. Взаимозаменяемость собаки и волка прослеживается также в земледельческих ритуалах языческой Руси [43, с. 722-735].

Оговоримся здесь, что информация в вышеприведенном абзаце была почерпнута нами из труда Юрия Шилова "Прародина ариев" [56, с. 228-229]. В соединении с ней наши предыдущие соображения никак не могут склонять нас в пользу сложившегося мнения, что Сократ был настолько благочестив, что старался не клясться Зевсом (не называть его имени всуе), но клялся "собакой, египетским богом" (во-первых, древние греки, как это общеизвестно, относились к богам других народов не менее уважительно, чем к своим собственным и, во-вторых, они считали Египет центром всего цивилизованного мира, подражали египтянам, учились у них многому и почитали их богов, как своих собственных). Следовательно, упоминание собаки в момент клятвы не только не является заменой устрашающего имени бога чем-либо менее грозным, или выражением особого рода благочестивости, но есть признак готовности клянущегося (в случае нарушения данной им клятвы), быть наказанным самым страшным наказанием - "собакой, богом египетским" - безропотно отправиться в ее (его - Анубиса) сопровождении в Загробное Царство (быть наказанным смертью).

Продолжая исследование, отметим, что связь собаки с потусторонним миром характерна не только для древнеегипетского мировоззрения, но и у древних греков уходит своими корнями в их далеком мифическом прошлом в погребальные обряды. В "Илиаде" (XXIII, 165-176) читаем следующее:

Сверху костра положили мертвого, скорбные сердцем;

Множество тучных овец и великих волов кривоногих,

Подле костра заколов, обрядили; и туком, от всех их

Собранным, тело Патрокла покрыл Ахиллес благодушный

С ног до главы: а кругом разбросал обнаженные туши;

Там же расставил он с медом и с светлым елеем кувшины,

Всех их к одру прислонив; четырех он коней гордовыйных

С страшною силой поверг на костер, глубоко стеная.

Девять псов у царя, при столе его вскормленных, было;

Двух из них заколол и на сруб обезглавленных бросил;

Бросил туда ж и двенадцать троянских юношей славных,

Медью убив их..."

Здесь невозможно пройти мимо того факта, что Стих 27 из Главы 15 Евангелия от Матфея ( в котором женщина хананеянка на замечание Иисуса "не хорошо взять хлеб у детей и бросать псам", говорит: "так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их") в определенном аспекте явно перекликается с гомеровской строкой "Девять псов у царя, при столе его вскормленных, было". И Апулей (II век н. э.), очевидно, в русле этой же традиционности упоминает в "Метаморфозах" (VII, 14) домовых псов, которые "доотвалу наедаются остатками обильной трапезы". Но вернемся к основной теме, обозначенного нами исследования... Эти две собаки, которых Ахиллес выбрал из девяти псов, вскормленных им "при столе его", и заклал на могиле своего друга Патрокла, чтобы они (как мы это теперь уже знаем) наилучшим образом сопровождали его в царстве теней - эти две мифические собаки, вернее подобные им, встречаются и в Ригведе (РВ X.14.12):

Два похитителя жизни, с широкими ноздрями, два удумбала,

Два вестника Ямы, бродят они среди людей.

Пусть они снова сегодня дадут нам

Счастливую жизнь, чтобы мы увидели солнце!

Мы видим, что здесь эти две собаки называются похитителями жизни и вестниками Ямы (Яма в соответствии с индуистской мифологией - первый человек, умерший на земле и ставший царем загробного мира). И в Авесте [1, Видевдат 13:8-9] речь о двух собаках наполнена таким же мистическим смыслом: "Кто убьет собаку из стерегущих скот, стерегущих дом, охотничьих и обученных, душа того с большим криком и большим воем отойдет к будущей жизни, чем мог бы волк вопить, попав в глубочайшую западню. Никакая другая душа не поддержит его душу в смерти криком и воем; ни одна из двух собак, стерегущих мост (Чинвад), не поддержит ее в смерти криком и воем".

Исследователь курганных захоронений Украины Ю. Шилов (следует немедленно заметить, что многие курганы были возведены задолго до возникновения цивилизации и древнегреческой, и в Северо-Западной Индии, восходящей к третьему тысячеле-
тию до н. э.) утверждает, "отталкиваясь от материалов I Великоалександровского кромлеха", что этих двух "удумбалов", упоминаемых в Ригведе, "можно связывать с Большим и Малым Псом, которые в ночь летнего солнцестояния ("на Купала" и др.) провожали в потусторонний мир умирающего (и воскресающего затем по весне) бога первого урожая" [56, с. 232].

Не секрет, что некоторые захоронения раскопанных курганов указывают на бытовавшие в те времена человеческие жертвоприношения. Тот же Шилов в одной из своих многочисленных публикаций [51, с. 11-12] указывает на то, что аналитическое исследование погребения 22 Великоалександровского кургана выявляет непосредственную связь этих человеческих жертвоприношений с существовавшей в те времена календарной обрядностью - с наличием благоприятного и неблагоприятного полугодий в период летнего солнцестояния. Продолжая эту тему в "Прародине ариев" [56, с. 129-130], Ю. Шилов "по изображенной на кромлехе зодиакальной сцене (бык, шествующий на юг - к проходу с погребения 22 - вслед за ПАРОЙ СОБАК, изгоняющих вепря)", приходит к выводу, что "человеческое жертвоприношение не только приурочивалось к летнему солнцестоянию, но посвящалось одному или нескольким из четырех созвездий: Тельцу, Большому и Малому Псу, Вепрю (Стрельцу-Скорпиону), которые в IV - III тыс. до н. э. еще не разделялись и могли называться Вепрем, судя по более поздним данным исторической этнографии", представленным, как указывает Ю. Шилов, книгой Знойко О.П. [22, с. 49-81]...

Кромлехи, как известно, являются ритуальными сооружениями времен неолита и главным образом бронзового века. В некоторых неевропейских странах возведение кромлехов продолжалось и в более поздние времена. Изображение на кромлехе вепря и собак, преследующих этого зверя, а также несомненная связь динамики этого рисунка с практикой человеческих жертвоприношений, дает право полагать, что триада вепрь-собаки-жертвоприношение должна являться неотъемлемой частью мистического мышления - то есть, превратиться в процессе исторического развития в архетип - быть составной частью коллективного бессознательного. И если это так, то может иметь место подсознательное проявление динамики этой триады в творческом процессе отдельных художников, поэтов или прозаиков. Нам удалось найти нечто подобное в "Метаморфозах" Апулея (VIII, 1-5). В частности - в указанном месте рассказывается история о двух юношах Тлеполеме, Тразилле и девушке Харите.

Тлеполем и Тразилл любили Хариту, которая отдала предпочтение Тлеполему и вышла за него замуж. Тразилл решил избавиться от соперника. Удобный случай представился, во время охоты. Апулей подробно описывает этот момент: "И вот они уже у подножья лесистого холма, где в тени переплетавшихся ветвей скрывались от взоров охотников серны; чтобы поднять зверя из логова, выпускают охотничьих собак..., ...они... разбиваются на своры, потом по внезапно данному знаку оглашают воздух злобным и нестройным лаем. Но показывается вовсе не серна, не робкая козочка, не кротчайшая из всех животных - лань, а огромный, невиданных размеров кабан, с мускулами, горою вздувающимися под толстой шкурой, косматый от вставших дыбом на коже волос, колючий от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из грозных глаз и рев из разинутой пасти, весь как молния в диком своем порыве"... Далее следует целый ряд жертвоприношений (вернее, нечто аналогичное им). Разъяренный кабан "ударами клыков направо и налево вспорол... животы слишком дерзким собакам, которые следовали за ним по пятам, они тут же издохли". И далее: "Тразилл, минуя кабана, копьем подрезает поджилки задних ног у лошади, на которой ехал Тлеполем. Истекая кровью, животное опрокинулось и рухнуло навзничь, невольно сбросив седока на землю. Не медлит неистовый вепрь, но, ринувшись на лежащего, раздирает ему сначала одежду, а когда тот хотел приподняться, - самому ему наносит клыком глубокую рану". Растерзание собак и гибель лошади заканчивается в этой трагической охоте главными жертвоприношениями. Злобу и ревность, испытываемую Тразиллом, не может насытить "опасное положение", в которое попал его напарник, - "...и когда Тлеполем, в смятении старясь защитить от ударов свои израненные ноги, жалостно взывал к нему о помощи, он поразил его копьем в правое бедро с тем большей уверенностью, что рассчитывал на полное сходство ран от оружия со следами звериных клыков. Затем без труда прикончил и вепря". Описанная сцена жестокостей не является единственной в "Метаморфозах" - в книге IX (37) находим сцену растерзания (жертвоприношения) человека собаками: "Тут, в самой гуще перепуганной толпы, младший из трех братьев, споткнувшись о камень и повредив себе пальцы ног, падает наземь, доставляя трапезу диким и жестоким собакам; увидев лежащую перед ними добычу, они немедленно растерзали в клочья несчастного юношу".

Представленные здесь реалии трагизма являются элементами коллективного бессознательного, уходящего своим наработанным происхождением в период доисторического прошлого - об этом говорят не только избранные места из "Метаморфоз" (лишний раз подтверждающие наличие мифического мышления, бессознательно прорывающегося у Апулея и заключающегося в системе отбора писателем поучительных фактов, на которых он волей-неволей фиксирует свое и, следовательно, наше внимание), но и те ритуальные обычаи, которые были искони присущи древним грекам. Так, например, на бытовавшую в прагреческие времена практику человеческих жертвоприношений указывает обычай у древних греков в день празднования Таврополы надрезать кожу на горле у мужчин. Но, к слову сказать, Тавропола одно из прозвищ Артемиды, которая являлась владычицей зверей. И поскольку Геката (малоазийское божество, культ которого был перенесен в Элладу) была такого же рода владычицей, произошло сближение этих двух разноименных культов. В гомеровские времена, как известно, культа Гекаты еще не существовало. Возникновение его относят к периоду распространения орфизма. Во времена Сократа Гекату начинают считать повелительницей теней в подземном царстве, и ее культ сближается также и с культом Персефоны. И, что не менее важно, священным животным Гекаты была собака. Невозможно не упомянуть в нашем исследовании и тот небезынтересный факт, что Плутарх (родился в 40-х годах I века н. э. - умер в 120 году) в произведении "Об Исиде и Осирисе" утверждает (11), что Гермеса (догреческое божество, позднее причисляемое к богам олимпийским) "называют собакой". Очевидно, что утверждение Плутарха действительно имело место, поскольку согласно культу Гермес сопровождал души умерших в Аид. Об умершем говорили: "Его душу исторгнул Гермес". В этом же произведении у Плутарха есть любопытное место (71), где речь идет не о сближении культов (Артемиды и Гекаты), а об их полном слиянии. Посредником этого сращения, неразрывным его звеном, является собака. Но судите сами. Плутарх пишет следующее - "греки правильно говорят и думают, что голубь - любимая живность Афродиты, змея - Афины, ворон - Аполлона, а собака - Артемиды, как сказал Еврипид: "Ты станешь собакой - кумиром светоносной Гекаты". Несколько далее (73) Плутарх сообщает факты из древнеегипетской истории, связывающие почитание собак с культом человеческих жертвоприношений - "в городе Илифии, как пишет Манефон, заживо сжигали людей, которых называли Тифоновыми и, просеивая их пепел, рассеивали и уничтожали его. И это делали открыто и в определенное время: в собачьи дни".

Мы уже упоминали в начале нашего исследования о культе Анубиса и о неразрывной связи этого культа с собакой. И поскольку перед нашими глазами в настоящий момент находится Плутарх, у нас появилась возможность сделать эту информацию более выпуклой, дополнив ее теми важными сведениями, которые высвечивает он ("Об Исиде и Осирисе", 44): "И когда Нефтида родила Анубиса, Исида приняла его как своего ребенка; ибо Нефтида - это то, что над землей и зримо. Соприкасающаяся же с ними и называемая горизонтом окружность, общая обеим, названа Анубисом и изображается в виде собаки, потому что собака равно владеет зрением и днем и ночью. Египтяне полагают, что Анубис имеет ту же власть, что у эллинов имеет Геката, принадлежащая одновременно к числу преисподних и олимпийских божеств. Некоторые считают, что Анубис - это Крон, потому что он все рождает из себя и зачинает (кюю) в себе, за что и получил якобы прозвище собаки (кююн). Таким образом, почитатели Анубиса имеют некое тайное знание, и в древние времена собака получала величайшие почести".

Чтобы тема, развиваемая нами была более емкой и не казалась второстепенной, выскажем на первый взгляд еретическую для еврейской религиозной мысли гипотезу. Она прежде всего заключается в том, что евреи, вышедшие из Египта, и, создавшие новую религию, давшую миру целый ряд новых религиозных направлений (христианство и мусульманство), уверовав не только в единого Бога и в свою богоизбранность, но и в то, что они, как народ, начинаются со времен Авраама, а практически со времени их Исхода из Египта, исключили тем самым полностью те моменты своего мистического (бессознательного) мышления, которые касаются доавраамовых времен. Если, скажем, у тевтонов кроме современного Иисуса есть еще и языческий их Один и они от этого языческого не отказываются, ибо ощущают в нем свои глубочайшие корни, то невольно напрашивается вопрос - кто, кроме Безликого и Единого, есть у евреев? Собака у них упоминается, как символ ничтожества и презрения. Во 2-й Царств 3:7-8 находим следующее: "И сказал Иевосфей Авениру: зачем ты вошел к наложнице отца моего. Авенир же сильно разгневался на слова Иевосфея, и сказал: разве я - собачья голова?" Известно, что изображения египетских богов имеют, как правило, антропоморфный характер. Очевидно, что под "собачьей головой" Авенир подразумевал египетского собакоголового бога Анубиса, ибо евреи, верящие в Единого, свое отрицательное отношение к подобного рода "собачьим головам" выпестовали во времена египетского пленения. В Исходе 11:7 сказано: "У всех же сынов Израилевых ни на человека, ни на скот не пошевелит пес языком своим, дабы вы знали, какое различие, делает Господь между Египтянами и между Израильтянами". Не изменило их негативного отношения к собакам даже то, что Вавилон, где евреи находились в плену со времен Навуходоносора, начиная с 539 г. до н. э., попадает под прямое персидское влияние; и даже то, что царь Кир относился к евреям благожелательно и декретом, который он издал в 538 г. до н. э., позволил им вернуться в Иудею и восстановить Иерусалимский храм (в зороастрийской религии, адептом которой являлся Кир, собака, как свидетельствует Авеста, занимала почетное место и настолько, что приравнивалась к человеку как юридическое лицо; законами предусматривались специальные наказания за увечья, причиненные собакам и за плохое их кормление)... Но, что в итоге? - в итоге не то, что собаки, даже Вепря у евреев, в его мистическом плане, не осталось - остались рутинно-религиозные будни, где этот магический зверь превратился в одно из самых нечистых и презираемых животных! Получается, что до Авраама никакой практической истории у евреев нет и корни их, если исходить из библейского повествования, в реальной их видимости всего лишь на жалкий вершок проникают глубже египетского пленения.

Обособленность от других народов и не столько отсутствие более удаленного исторического прошлого, сколько добровольный от него отказ (отказ от своего собственного бессознательного) превращает еврейский народ в нацию болезненную и закомлексованную. Задача нашего исследования заключается прежде всего в том, чтобы существующей части спектра их бодрствующего национального самосознания вернуть недостающую - усыпленную часть.

В связи с этим небезынтересную для нас информацию содержит вышеупомянутая фундаментальная научная работа Ю. Шилова "Прародина ариев", некоторые моменты из которой, мы вынуждены принимать во внимание в нашем исследовании. В этой книге автор, опираясь на достаточное количество археологических данных (как при его участии добытых, описанных и исследованных, так и на работы других изыскателей) доказывает глубокую связь, существовавшую в древнейшие времена (со времен возникновения египетской цивилизации) между населением, жившим на территории Украины (которую он небезосновательно считает прародиной ариев), и населением Междуречья, откуда, как мы это предполагаем, и вышел наш предок Авраам...

Одной из таких опор для Ю. Шилова является научный материал, собранный Дьяконовым И.М., Янковской Н.Б., Ардзинбой В.Г. [20, рис. 22:б], к вопросу о первых очагах рабовладельческой цивилизации древнего Востока. Имея, очевидно, ввиду фотографии и рисунки, выполненные этими авторами по следам археологических раскопок, Ю. Шилов в "Прародине ариев" [56, с. 131] пишет "...сцена человеческого жертвоприношения..." просматривается "...на хурритской или арийской печати из Митанни; рядом с умерщвляемыми представлены ПАРА СОБАК, голова быка и еще какого-то безрогого животного...".

Читатель вправе спросить - какое отношение имеет упоминаемое здесь государство Митанни к нашему еврейскому доавраамовых времен прошлому?

Напомним следующие достоверные исторические факты. Митанни - государство в северо-западной части Месопотамии, возникшее в 17 веке до н. э. До этого периода коренным населением этой области были племена субарейцев (cубары). По мнению некоторых исследователей субары аккадское (ассиро-вавилонское) название хурритов - группы племен, живших в северной части Междуречья, а также в Сирии и Палестине с III тыс. до н. э. и, вероятно, много ранее. В 18-17 вв. до н. э. на отмеченную территорию вторглась очередная волна хурритских племен, главное из которых называлось митанни, что и послужило, очевидно, названием новому государству (Ю. Шилов в "Прародине ариев" информирует нас [56, с. 22], опираясь на работу О. Н. Трубачева [48, с. 16-17], "что название древнейшего арийского (индоарийского) государства Митанни на севере Месопотамии происходит от Меотиды, Азовского моря").

В связи с вышеизложенным обратим внимание на следующий момент, фиксируемый в Библии (Бытие 11:31): "И взял Терах Аврама, сына своего, и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Аврама, сына своего, и вышел с ними из Ура Халдейского, чтобы идти в землю Ханаанскую: но, дошедши до Харрана, они остановились там". Упоминаемый здесь Харран являлся, как известно, митаннийским городом. По нашим подсчетам Терах во главе своего семейства снялся с насиженных мест в 1742 г. до н. э., когда Авраму было 70 лет. Мы в "Новой парадигме" [27, с.191-193] уже высказали наши предположения о реальных причинах, подтолкнувших Тераха к переселению. Но почему он, покинув родные места, движется в сторону хурритского государства и по достижении Харрана останавливается там? Уж не потому ли, что он и его предки по своему происхождению были хурритами? Кстати, Терах не покинул город Харран вместе со своим сыном, но продолжал в нем жить еще в течение 65 лет, до самой кончины. Вот, что значит не изменять своему кровно первородному отечеству!...

Исследование некоторых этимологических моментов в языке иврит (на них мы предполагаем и в дальнейшем, по мере наших сил и возможностей, задерживать внимание) говорит об их хурритском (арийском) происхождении. Возьмем, для примера, самоназвание хурритского племени - субары или сабары. Поскольку их проникновение и распространение прослеживается на территории Междуречья, Сирии, Палестины (Египта, северо-западной части Африки и Пиренейского полуострова - продолжили бы мы..., ибо у нас есть на такое дополнительное перечисление достаточное количество обоснованных фактов и попутно, в пределах предпринимаемого исследования, мы постараемся их высветить), у последующих этносов могло сложится мнение, что именно сабары являются коренными жителями обозначенных нами территорий. Не отсюда ли этимологическое происхождение слова "" ("tsabar" - "цабар" - уроженец Израиля)?

Но вернем наше исследование на круги своя. Мы уже говорили, что Ю. Шилов в научном своем труде "Прародина ариев", прослеживая существование в самые древнейшие времена культурно-религиозных и этнических связей между населением жившим на территории нынешней Украины и Месопотамии, использует не только свой собственный научный багаж, но и работы многих авторов, и приводили примеры, подходящие для нашей темы. Вот еще один образец подобного подхода к проблеме, интересующей этого автора и попутно нас. Он предполагает [56, с. 132-133], что шумерский миф о Думузи и Инанне [3; 4] "проиллюстрирован на одной из печатей [65, с. 79, табл. I-II]".

Шилов Ю. в связи с этим пишет: "Здесь представлена, очевидно, замена богини Инанны ("Владычицы небес" планеты Венеры) ее возлюбленным пастухом Думузи ("Истинный сын" уходящей весны, иссушаемых летним зноем пастбищ и полей), которого затем на полгода сменяет в загробном царстве его сестра Гештанина ("Виноградная лоза небес"). Персонажи с соответствующими символами предстоят в указанной последовательности перед сидящим божеством, у ног которого лежит собака; вторая как бы подталкивает процессию к трону владыки. На связь его с потусторонним (и проч.) миром указывает, помимо псов, жертвенник с человеческой головой, установленной между владыкой и Инанной, подводящей к нему Думузи. Этот жертвенник, отчасти согласующийся с отсутствием костей черепа в погребении 22 (Великоалександровский курган), как нельзя лучше иллюстрирует шумерскую мифологему [5, с. 34-36] "за голову (ископаемого живого или "оживающего" покойника) - голову (жертвы)".

Мы уже давали понять, что сократовское выражение "клянусь собакой" имеет не только египетские корни, но и древнегреческие (в "Илиаде" натуралистически описан момент жертвоприношения собак при погребении Патрокла). Те же самые мифологические истоки намечены и в I орфическом гимне, который согласно Павсанию (IX. 30, 12) известен и по мистериям в Филах - этот гимн приведен в книге Д. Лауэнштайна "Элевсинские таинства" [30, с.245]:

Ты, о Геката преддверная!

На страже стоишь ты рожденья и смерти!

Царица ночная со свитой собачьей,

Молим, Персея, веди мертвых и мистов

К священной Ферсефонее!

Тот же Д. Лауэнштайн в "Элевсинских таинствах" дает подтверждение (уже оговоренной нами ранее) ритуальной взаимозаменяемости волка и собаки. Если, как мы это видим, на стр. 245 он приводит строчки из I орфического гимна, в которых "Геката преддверная" стоит на страже "со свитой собачьей", то на стр. 242 (предшествующей) этот автор описывает процесс Элевсинских мистерий следующим образом: "Высоченный парень, ставши позади гермы, держит юношу за руки перед нею, на весу; остальные волки хлещут его кнутами. Вначале он кричит, но мало-помалу, измученный, умолкает... Последний взгляд - наверху перед гермой вместо бичуемого скелет"...

Исходя из уже преодоленного нами пути в этот ад, можно объяснить почему Кербер (Цербер), злой и свирепый страж, впускающий всякого в царство мертвых и не выпускающий никого, имеет три головы. Не является ли на самом деле эта устрашающая трехголовость символом взаимозаменяемости волка, шакала и собаки?

Из всех предыдущих наших рассуждений само собой напрашивается вывод психологического порядка, что привычка Сократа клясться собакой являлась свойством его характера; свойством, которое проявлялось в нем бессознательно, на основе того доминирующего архетипа, который был заложен в нем генетически в период его перинатальной (внутриутробной) жизни. Этот архетип стал выражением той части его мистического мышления, которая уходила корнями своими в те исторические времена, когда предки греков, а значит и Сократа, жили на придунайских территориях, откуда и произошел их исход в район Средиземноморского бассейна. Для народов, населявших тогда Дунайскую низменность, как и для народов Приднепровья, было характерно возведение курганов и человеческие жертвоприношения, сопровождаемые одновременным жертвоприношением собак. Отсюда следует, что выражение Сократа "клянусь собакой" означает прежде всего то, что он этой клятвой ставит на кон свою собственную жизнь, что он готов пожертвовать ею, что и произошло в действительности - Сократ отказался от побега, предлагаемого друзьями, и от всех прочих вариантов своего освобождения и, можно считать (исходя из этих, известных нам фактов), добровольно выпил чашу с ядом.

Правильность наших предположений подтверждается и в тех диалогах, где Сократ определяет свое отношение к смерти, которое, как это нами прослежено, абсолютно лишено негативности. В "Федоне" (II, 64 a) Платон оставил нам следующее афористичное высказывание Сократа: "Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним - умиранием и смертью". В "Апологии" (I, 29 b) заявление Сократа звучит более буднично "...бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь".

Описание смерти Сократа передано Платоном в таких конкретных деталях, которые не оставляют сомнения, что приговоренный уходил по ту сторону жизни так уверенно, будто знал о ней нечто положительное, позволявшее ему в роковой час проявлять нечеловеческое спокойствие и хладнокровие.

Поставим перед собой задачу выяснить, выпестовал ли Сократ свою веру известным образом (на основании воспитания, окружения, изучения всевозможных литературно мифических источников), или вера философа в загробное существование являлась результатом его собственного опыта?

Глава II